А то — чуть — что, в слезы, даже я бы ему подзатыльник отвесил. Прости, Паш, ну, а как иначе? Или так и будет нюней всю жизнь, или научится за себя постоять. Танечка приняла мужание Кирилла с оскорбительным для сына равнодушием. Ей вообще ни до чего не было дела. Теперь же, когда Пал Палыч вышел в отпуск, он решился поговорить с Таней серьезно, по-мужски.
Они сидели в густых вечерних сумерках, и терпко пахло нагретыми за день соснами, а дощатый столик был усыпан иголками. Сидели при керосинке — Пал Палыч любил эти старые лампы, любил запах керосина, особый, трепещущий язычок пламени, жалел бабочек, залетающих в стекло лампы и гибнущих, вспыхивающих — и умирающих мгновенно. Они пили вино, Пал Палыч принес со станции первой клубники, и Танечка лениво отрывала черешок от ягоды и надкусывала алую, сочащуюся плоть. Отхлебывала из стакана, равнодушно, не радуясь вкусу вина, а потом курила, угрюмо рассматривая свои ногти — неухоженные, с темной каймой. Вообще вся она, располневшая, отекшая, с сальными волосами, несвежей кожей, одетая в ношеное тряпье, часто без пуговиц, подвязанное какими-то поясками, вызвала у Пал Палыча такое острое чувство вины, что он и заговорить с ней боялся.
— Таня, — он налил ей полстакана вина, — давай, поговорим.
— Давай, — она смотрела мимо отца, на окна соседского дома, где было видно семью, севшую за стол, ужинать. — Говори.
— Что случилось?
— Да, ничего. Мужики все — сволочи. Вот и все.
— И я?
— А ты в первую очередь.
— Почему?
— Еще года не прошло, как умерла мама, а ты эту притащил, железнодорожную шлюху… да еще с этим змеенышем.
— Таня, — Пал Палыч поперхнулся, — но именно ты больше всех любила и жалела Мону? Как же так?
— Я хотела сестру. Я хотела семью, разве я могу тебе объяснить — как это было — в три года остаться без мамы?
— Поверь, Танечка, для меня то, что случилось с мамой после аварии, было куда как более тяжелым испытанием. Я не хочу сейчас мериться с тобой — кому было страшнее и горше! Но мама еще прожила до твоих тринадцати лет, но ты пойми — ее не было! Не было…
Пал Палыч замолчал. Это случилось больше двадцати лет назад — Танечка была совсем крошкой, а Элеонора Геннадиевна была просто молодой, счастливой женой и матерью. Элечка родилась перед самой войной, и семья её, эвакуированная вместе с заводом в Орск, так и осталась там. Элечкин папа был главным инженером огромного оборонного завода, поэтому и та квартира, которую Танечка с легкостью обменяла на домик в Одинцово, была дана именно ему за особые заслуги. Элечкина мама, врач санитарного поезда, погибла в бомбежке, едва успев провести скальпелем надрез по коже раненного. Папа пережил смерть жены, сошелся со скромной чертежницей из конструкторского бюро и, выдав Элечку замуж за Пал Палыча Коломийцева, аспиранта юрфака Свердловского Университета, бросил ненавистный Орск и уехал проживать пенсию в Ейск, на Азовское море. Элечке и Павлу досталась четырехкомнатная квартира, забитая трофейной мебелью и туго крахмальным постельным бельем, вышитым еще Элечкиной бабушкой. Элеонора, после музыкальной школы, устроилась концертмейстером в Драматический театр Орска, а Коломийцев получил должность народного заседателя. Рождение дочери Танечки было ожидаемо, желанно, и дивная кроха чмокала розовым ротиком, вызывая умиленную гордость молодых родителей. Мама Пал Палыча, Инга Львовна, не желая связывать себя внучкой, любила её, хотя и не находила в ней врожденного аристократизма Коломийцевых.
Такое благополучие всегда кончается неожиданно и нелепо, а у Пал Палыча еще — и мучительно. В тот август он уехал на соседний рудник на выездное заседание суда, и процесс затянулся, авария на шахте была нешуточным делом, и Пал Палыч, разъезжаясь сапогами по размытому суглинку, шел на почту, и ждал бесконечные часы — когда дадут Орск. Кричал в трубку, — Эля! Эля? Как Таточка? Как мама? Как погода у вас? А Эля, качая Танюшку на коленках, кричала в ответ, — Паша! Какая погода! До тебя сто двадцать три километра! Да дожди же! Танюшка балуется, плохо ест, ест плохо! Нет, температуры нет, нет! Я так скучаю, — Пал Палыч срывал голос, — я так люблю вас, мои девочки! Я так вас люблю…
Элеонора, махнув рукой на причитания Инги Львовны, сказала, что поедет всего на пару дней, и уж покормить внучку кашей раз в жизни бабушка сможет. Решив сделать сюрприз, она не звонила Павлу, наскоро собрала рюкзак со сменой белья и даже опустошила запас консервов на зиму. Трясясь в полуторке, под жестяной лязг капель, барабанящих по крыше кабины, она уснула крепко, и, по счастью своему, так и не увидела момента, когда полуторка влетела в огромный грузовик, шедший из карьера. Шофер был пьян, видимость — нулевая, дорога… да не было дороги. Канавы с водой.
Танечке было три годика, когда мама, получившая травму позвоночника и множественные переломы, оказалась лежачей больной. На долгие десять лет.
Элечка лежала дома, неподвижная, как говорящая кукла. Танечка подходила к ней, трогала ее за руку, рука была живая и теплая. Мама говорила с ней, пусть и с трудом, она даже сочиняла ей сказки — маме было всего-навсего — двадцать три года. Пал Палыч не мог и не хотел принять очевидного, он привозил врачей, лучших врачей, он даже уговорил московского профессора, гостившего у родни, посмотреть Элечку. Профессор, осмотрев Элю, произведя какие-то непонятные манипуляции с ней, вышел из комнаты, вымыл руки, промокнул их полотенцем, поданным Ингой Львовной и сказал, — крепитесь, мой друг.
— Надежды нет? — Пал Палыч сильно сдал за год болезни Эллы, — скажите мне правду?
— А кто знает правду? Если это спинальная травма? Бывают чудеса, когда встают те, от которых отвернулась медицина, но это — именно чудеса. Отказавшись от чая, он ушел, и Пал Палыч плакал, уткнувшись в плечо Инги Львовны, стараясь делать это тише, чтобы не проснулась Танечка. И потянулись годы, множившие страдания самого Пал Палыча, и его матери, и то чувство бессилия, поселившееся в нем тогда, навсегда прибило его. Он делал свою работу механически, был даже жесток в вынесении приговора, — от желания, в котором он не сознался бы никогда — причинить другому боль, не меньшую, чем его, Пал Палыча, боль. Он привык к физической немощи молодой женщины, чувство брезгливости давно ушло, и была только боль, колющая пальцы, когда он мыл Элю, причесывал, кормил с ложечки. Танечка привыкла к лежавшей маме, приносила игрушки в ее комнату, играла на коврике у кровати. Эля говорила невнятно, но Танечка, казалось, разбирала каждое слово. Она приносила маме воды, даже научилась причесывать сбившиеся за ночь волосы, но наотрез отказывалась кормить её.
